[u-kwon]

11:30; roads untraveled
block b, zikwon; g, джен, фэнтези, психология, hurt/comfort, au.

linkin park - roads untraveled.mp3

мяу

Дети вод галдят непрестанно, и их голоса сливаются в неуловимый для человеческого уха шелест; они шумят, спорят и озорно смеются под присмотром Моря.
- Расскажи, расскажи нам сказку! - просят они, и Море, бесконечно древнее, видевшее, как поколения сменяют поколения, начинает свое повествование.

Он часто приходит на берег; рисует что-то на песке то палкой, то камнем, бродит вокруг, но держится далеко от воды. Не бывает и недели, чтобы он не пришел: что-то манит его сюда, что-то непонятное зовет его, почему-то ему нужно быть здесь.
Иногда он задерживается до вечера, и тогда алое солнце, прежде чем опуститься за горизонт, гладит его волосы последними лучами, а тихий ветер берет лицо его в ладони свои и говорит что-то, глядя в его глаза. Конечно, он не понимает ни слова, ведь человеку не дано слышать голоса Древнейших. Он и не знает даже об их существовании, он один на пляже, и рядом нет никого.

Людям вообще свойственно воображать, что им известно и подвластно все; жизнь доказывает обратное, но они не умеют учиться на своих ошибках.

Однажды он приходит на берег и садится на влажный песок. Ему кажется, что вся его жизнь рушится, кажется, что хуже и быть не может, кажется, что он потерял все. И он не знает, что все было предопределено, что его история давно уже записана в книге судеб, равно как и история всего мира. Он не знает, что от него ничего не зависит, что все идет своим чередом. Что наступит день, когда Солнце устанет и соскользнет, упадет со всплеском в бесконечный Океан пространства; не знает, что в его венах течет та же кровь, что и у других.
Они все лишь песчинки, Ветру подвластные, невесомые и незначимые. Века пройдут, и исчезнут их кости, исчезнет память о них.
Он один на берегу, и рядом нет никого, кроме мягкой серой тени, нарисованной на песке простым карандашом.

Ветер удивленно затихает, встречая высокого незнакомца в потертых джинсах и черной куртке, - видел ли он его раньше? В одном из прошлых тысячелетий или совсем недавно, в прошлом веке?
Море разрушает все его сомнения, приветственным шумом волн простирая руки свои, когда незнакомец спускается к воде.

- Эй, парень. Думаешь, что все, приехал в конечную точку? Бензина в тачке нет, в карманах - дыры, и мелочь забилась в подкладку, да ее бы и не хватило на несчастный сникерс, да?
- Ты... кто? - он внутренне напрягается и с подозрением смотрит на незнакомца. - Я не заметил, как ты подошел.
Ухмылка; в раскосых глазах появляется огонек.
- Это не так уж и важно. Главное, что звезды Млечного пути исчезают, понимаешь? Исчезают, хотя были здесь задолго до твоего рождения.
- И все же…
- Нет, ты послушай, - перебивает его он. - Знаешь, сколько лет этим звездам? Ты даже такое число и представить не можешь. А, судя по твоему виду, хочешь спросить, какого черта я тут несу про какие-то там звезды?
Пожимает плечами и вдруг смеется.
- Ну в самом деле, Юквон - ничего, что я так сразу по имени? Не возражаешь же? Никто не умирал из-за того, что его вышвырнули из художки. И ты не умрешь. Справишься.
- Откуда ты знаешь мое имя?
- Слишком скучный вопрос. Я не стану отвечать. Придумай что-нибудь получше.
Квон растерянно дергает себя за прядь крашенных в невыносимо красный цвет волос.
Снова смеется и весело поглядывает на него; на вид ему столько же лет, сколько и Юквону, но что-то заставляет усомниться в этом. То ли это его странные слова, то ли смех, то ли взгляд - теплый и отстраненный одновременно. Кто он и почему он его знает?
У него на запястьях - деревянные и кожаные браслеты, на которых что-то выгравировано. Квон не знает такого языка; почему-то ему кажется, что никто его не знает.
- Что здесь написано?
- "Без свободы не обретешь дома".
Солнце яркое, ярче обычного, ослепительное, и Квон прикрывает глаза ладонью.
- А где он, твой дом?
- Я бродяга, - с усмешкой в голосе говорит он. - Вечный бродяга. Скиталец в бесконечной галактике. У меня нет дома; мой дом там, где я был и буду.
Юквон и забывает уже о своих проблемах, а тень его растворяется, точно ее и не было.
- Сколько тебе лет, бродяга?
- Сейчас мне двадцать, а завтра может быть как пятнадцать, так и тридцать пять. Зависит от настроения и погодных условий.
- Это круто.
- Что же?
- Да все. Твоя жизнь. Я бы тоже... хотел... так жить, - Юквон облизывает пересохшие губы и опускает голову. Он снова думает, что все складывается как нельзя хуже, и злится на этого странного парня: зачем он сюда пришел?
Море шумит.
- Чужая жизнь на то и чужая, чтобы ключ к ее двери был только у одного человека. У тебя своя вселенная, у меня - своя.
Квон ничего не хочет слышать и стискивает зубы. Насколько проще было бы поменяться с кем-то жизнью, распрощаться со всеми проблемами и начать все с чистого листа, насколько проще было бы отпустить, забыть и сделать вид, что ничего и не было.
- Все будет, Квон. И не из такого выкрутишься. Веришь? А, черт с тобой, сейчас нечего и говорить. Придет время, вспомнишь. А сейчас, уж прости, но мне пора идти. Я еще загляну к тебе, и даже не один раз, так что жди.
Он встает, отряхивает песок, прилипший к одежде, потягивается, лениво зевает и говорит:
- Сейчас меня зовут Зико. Привет?
И, сделав под козырек, уходит, не оставляя следов позади.
Юквон не сразу замечает это, а когда уже видит, то воспринимает, как само собой разумеющееся.
Проходит минута, а может, и пять, а может быть, полчаса. А может быть, и вся жизнь проходит, а Юквон все еще сидит и смотрит на волны, и день никак не может смениться ночью. И все же он смотрит на часы и понимает, что прошло совсем ничего, а по меркам Зико, наверное, время даже и не сдвинулось.
Рядом с ним лежит один из браслетов. Квон все еще не может прочитать написанного, но поднимает его с земли и надевает на левую руку. Браслет отзывается внезапным теплом, а ветер вдруг дует ему в лицо.
Он уходит, когда часовая стрелка оказывается на 11, а минутная - на 6.
И больше никогда не возвращается.



***

- Совсем-совсем никогда? – изумленно спрашивают дети вод много лет спустя, когда все вокруг меняется совершенно, когда от прежнего мира ничего не остается.
- Не мне эти вопросы задавать стоит, - отвечает Море.
Прозрачно-голубые волны набегают на подножие скалы, выступающей над бескрайним простором; Зико сидит на самом краю – снова двадцатилетний, снова в тех же потрепанных джинсах – и поднимает вверх левую руку, на которой болтаются браслеты.
- Ну почему же, - говорит он, жмурясь, как кот. – Он все же вернул мне браслет.